Женщина, что плела корзины, говорила:

– В День святого Стефаноса я выплеснула воду на колючую проволоку.

А вот слова мрачного, смятенного кули:

– Наутро после поста я случайно наступил в лужу воды, пролитой проституткой.

Гхош слушал, смотрел на волдыри, покрывавшие грудину, говорившие о том, что больного «консультировал» местный лекарь, отмечал сиплую речь – по-видимому, следствие повторного визита к тому же шарлатану, ампутировавшему небный язычок, и ловким вопросом пытался вскрыть глубинный пласт, подпадавший под ту или иную категорию. Потом шел осмотр кожных покровов, пальпирование, простукивание, прослушивание при помощи стетоскопа. Гхош знал, чем история кончается, пациенту было знакомо только ее начало.

Еще сцена, подсмотренная мною в Миссии в то самое время, – на этот раз ничего общего с Гхошем, – она объясняет, почему жизнь Шивы пошла иным путем, отличным от моего.

Поздним утром сидим мы с Шивой на дренажной трубе на склоне холма Миссии и видим: в гору на негнущихся ногах ковыляет босая девочка не старше десяти лет. Скрюченная, будто старушка, она опирается на своего отца-великана. Перемазанные, латаные бриджи пузырятся над его ступнями-серпами, которые в двадцать шагов могли бы взлететь на наш холм, но вместо этого мелко семенят рядом с дочкой. Отец и дочь ползут будто улитки, их все обгоняют и, поравнявшись, ускоряют шаг. Когда они подходят ближе, я понимаю почему. Отвратительная вонь гниения, разлагающихся тканей и еще чего-то несказанно мерзкого достигает наших ноздрей. Задерживать дыхание или затыкать нос бесполезно, зловоние наваливается на нас сразу и окрашивает все наши чувства, будто капля туши ведро воды.

Мы по-детски твердо знаем: она не виновата. Пахнет от нее, но она сама ни при чем. Непонятно, что хуже, сам смрад или выражение ее лица: ведь она знает, какое неодолимое отвращение внушает окружающим. Потому-то она и не смотрит людям в лицо: она потеряна для мира, а мир – для нее.

Она останавливается, чтобы перевести дыхание, и у ее босых ног образуется лужа. По дороге за ней тянется мокрый след. Никогда не забуду лицо ее отца под соломенной крестьянской шляпой. Оно дышит любовью к дочери и пышет гневом на мир, отвергнувший ее. Его налитые кровью глаза смело отвечают на любопытные взгляды, скользят по лицу тех, кто отворачивается. Он проклинает их матерей, проклинает богов, которым они поклоняются.

Я сказал, она никому не смотрит в глаза? Никому, кроме Шивы. Пролетают секунды, и выражение ее чуть заметно смягчается, словно Шива приласкал ее. Веки у нее делаются мокрые, на них блестит солнце. Ее отец, который ругался на протяжении всего подъема, стихает.

Мой брат, который некогда разговаривал, звякая колокольчиками, и чей танец своей сложностью не уступает полету пчелы, не знает, что посвятит свою жизнь таким женщинам, изгоям общества, будет выискивать их в автобусах, прибывших из провинции, посылать платных гонцов в отдаленные деревни, куда сошлют этих женщин мужья и семьи, что с грузовиками кока-колы его памфлеты разойдутся всюду, где только есть мощеные дороги, и в этих памфлетах он будет призывать этих женщин – девушек на самом деле – выйти из укрытия, явиться к нему, чтобы он их вылечил; не знает, что станет всемирно известным экспертом в этом вопросе…

Но я забегаю вперед. Шива позже поймет, каковы медицинские причины зловония. Однако в тот день, один из многих дней, когда я задумался о своем будущем, Шива уже начал действовать. Не отрывая глаз от девочки, он отводит ее к Хеме. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что тем самым он предопределил свой жизненный путь. И судьба его сложится совсем не так, как моя.

Глава седьмая. Послeд и другие животные

Дожди закончились, и уже недели две как начались занятия, когда Хема разбудила нас поутру новостью, которую я принял за хорошую:

– Школа отменяется. Сегодня вы сидите дома.

Оказалось, в городе неспокойно. Такси не ходят. Впрочем, после «школа отменяется» я уже не слушал.

Остаться дома – как здорово! На носу праздник Мескель, и поля Миссии уже оделись в желтое. Наш футбольный мяч завязнет в маргаритках, мы заберемся в домик на дереве… И тут я вспомнил: ведь Генет под бдительным присмотром Розины и прежней игры не получится.

Я распахнул деревянные ставни в спальне и забрался на подоконник. Солнце залило комнату К полудню температура вырастет до двадцати четырех градусов, но пока ногам было зябко. С моего насеста открывался вид на пустынную дорогу, что вилась у восточной стены Миссии, пропадала за холмами, словно проваливалась под землю, и снова выныривала тонкой ниточкой уже на значительном расстоянии. Этой дорогой мы не пользовались, я даже не знал, куда она ведет, но она была неотъемлемой частью моего пейзажа. Слева от дороги возвышалась почти крепостная стена, дорога рядом с ней дыбилась косогором. Через стену перекатывались лиловые валы бутенвиллеи, обдавая белые шамы немногочисленных прохожих. В ясном утреннем свете и живых красках было нечто такое, что гнало прочь тревожные мысли.

В столовой я обратил внимание, какое напряженное, озабоченное у Гхоша лицо. Он был в рубашке, пиджаке и при галстуке. Похоже, он уже давно поднялся. Хема в пеньюаре жалась к нему, нервно накручивала на палец прядь волос. К своему удивлению, в столовой я обнаружил Генет, ее голова дернулась, когда я вошел, словно она была не в курсе, что я тоже живу в этом доме. Розины, которая обычно всем по утрам заправляла, нигде не было видно. На кухне у плиты стояла Алмаз; только когда яичница на сковороде уже задымилась, она переложила ее мне на тарелку. В глазах у Алмаз блестели слезы.

– Император, – выговорила она в ответ на мои приставания. – Как они смели так поступить с его величеством? Какие неблагодарные люди! Они что, забыли, что он спас нас от итальянцев, что он помазанник Божий?

Она рассказала мне, что стряслось. Пока император находился с государственным визитом в Бразилии, группа офицеров лейб-гвардии ночью захватила власть. Во главе заговора наш любимый бригадный генерал Мебрату.

– А Земуй?

– Разумеется, он с ними! – прошептала Алмаз, неодобрительно качая головой.

– Где Розина?

Алмаз мотнула головой в сторону помещения для слуг. В кухню вошла Генет. Она направлялась к себе. Вид у нее был перепуганный. Я остановил ее и взял за руку:

– С тобой все хорошо? – В глаза мне бросились золотая цепочка и странный крест у нее на шее.

Она кивнула и вышла через заднюю дверь. Алмаз не удостоила девочку взглядом.

Гхош посмотрел на Хему так, словно они старались что-то от нас скрыть. Только тревогу было не спрятать.

Накануне вечером генерал Мебрату явился к наследнику престола и объявил, что против его отца плетут заговор. По настоянию генерала кронпринц созвал верных императору министров. Когда они прибыли, генерал Мебрату всех их арестовал.

Блестящая военная хитрость, но как она меня расстроила! Я представить себе не мог Эфиопию без Хайле Селассие – и никто не мог. Страна и повелитель были едины. В наших глазах генерал Мебрату был герой без страха и упрека, да и лик императора успел несколько потускнеть.

Но такого я от генерала не ожидал. Что это было: предательство, проявление темной стороны души – или борьба за справедливость?

– Как вы об этом узнали? – спросил я.

У одного министра, человека старого и больного, случился приступ астмы, и Гхоша ранним утром вызвали во дворец к наследнику.

– Генерал не желает смертей. Переворот должен быть бескровным.

– Он хочет сам стать императором? – спросил я. Гхош покачал головой:

– Не думаю. Речь вообще не об этом. Он хочет накормить бедняков, дать им землю. А для этого надо отобрать ее у императорской семьи и у Церкви.

– Так это хороший поступок или плохой? – спросил Шива.

В этом вопросе был он весь: терпеть не мог двусмысленности и неопределенности. Порой он не видел того, что для меня было ясно как день. Но в данном случае я бы тоже хотел это знать.