Минуты летели. Было десять вечера.

– Не возражаешь, если я закурю? – наконец спросил он.

– Ты же не куришь. – В его квартире табаком не пахло. Только им. И я снова чувствовал этот запах.

– Теперь курю… А ты когда начал? Обоняние у него было отменное. Я помолчал.

– Когда приехал сюда. Без этого и стажировка – не стажировка. Валяй, кури.

Он нашарил в кармане рубашки пачку и выудил две сигареты. Мне вспомнилась лавчонка Али, единственное известное мне место, где можно было купить сигареты россыпью. В Америке они продавались только пачками или блоками.

Он протянул сигарету мне. Я уставился на нее. Он уже готов был убрать руку, когда я взял сигарету. Щелкнув зажигалкой, он подождал, пока я спущу ноги с кровати.

Пламя высветило четырехпалую ладонь. Я наклонился и прикурил.

Спасибо, отец.

Старая пластиковая чашка послужила нам пепельницей. Я затянулся, прикинул, что за сигареты он курит. Оказалось «Ротманс». Те же, что и в Эфиопии, а, кто знает, может, и в студенческие годы в Британии. «Ротманс» мы иногда курили и в Госпитале Богоматери, нам перепадало от щедрот Дипака, которого снабжали табачными изделиями с огромной скидкой какие-то люди с Канал-стрит.

Дым заклубился в падающем от окна свете. Мне вспомнилась наша кухня в Миссии, танцующие в лучах утреннего солнца пылинки, что составляли целую галактику. Это зрелище давало мне, ребенку, представление о красоте и ужасе мироздания. Чем пристальнее всматриваешься, тем больше тайн тебе открывается, насколько хватает фантазии.

– Я не жду, что ты меня поймешь, – пробормотал он, и на секунду мне показалось, что речь идет о танцующих пылинках. Звук его голоса взбесил меня. Кто ему разрешал брать слово? У меня, в моей комнате?

– Тогда не будем об этом. Еще помолчали.

Он сломался первым:

– И как тебе хирургия? Нравится?

Он правда хочет, чтобы я ему ответил? Не будет ли это слабостью с моей стороны? Надо подумать. Пускай пропотеет.

– Нравится ли мне хирургия? М-м-м… С Дипаком мне повезло. Он из меня делает человека. Вырабатывает верные навыки, учит основам…

Я смолк. Мне показалось, я слишком разговорился. В моем тоне было что-то искательное, будто я нуждался в его одобрении. Вот уж нет. Гхошу из-за бегства Стоуна пришлось освоить хирургию, и учить его было некому. А ведь предсмертное желание Гхоша…

– Я знаю кое-кого, с кем Дипак стажировался. Слова Стоуна нарушили ход моей мысли. Послание Гхоша может подождать. Не время сейчас. Настроение не то.

– Да неужто?

– Я поспрашивал насчет него. Тебе повезло.

– А Дипаку нет. Да и все мы бегаем по кругу.

– Может быть, нет.

Милостей я от него не добивался. Ничего мне от него не нужно. Он беспокойно пошевелился, но не потому, что ему было неудобно сидеть. У него что-то для меня припасено, он только ждал, когда я задам вопрос. Не дождешься.

– В моей жизни был такой Дипак, – сказал он. – Моего учителя звали доктор Брейтвейт. Борец за правду. С годами моя к нему признательность только увеличивается. И все-таки, несмотря на его наставничество, после стольких лет, мне очень сложно…

Он внезапно замолчал. Поддерживать разговор явно стоило ему немалых трудов. Пожалуй, задушевные беседы – не его жанр. Да он с самим собой и то не откровенничает. Ничего, посиди, подумай, время есть.

– Что очень сложно?

Надо было его выставить. Мне, что ли, прикажете вести разговор?

– Мне очень сложно оперировать. Особенно тяжело даются плановые операции. Делается так тревожно на душе. Просто ужас. Даже если речь идет о грыже или водянке… чем проще операция, тем чаще на меня накатывает… Приходится хвататься за хирургическую анатомию, проходить все этапы по учебнику, хотя после стольких лет мне все это совершенно ни к чему. А вдруг я что-то забуду? Или свихнусь? Порой меня охватывает отчаяние, делается тошно… И конца-краю этому не видно. А хуже всего, когда знакомый сотрудник больницы приводит свою мать…

Мне вспомнился огромный анатомический атлас, который я видел у него в квартире, и рядом хирургический атлас; оба тома, раскрытые, лежали на столе, словно он сверялся с ними в последнюю минуту, прежде чем уйти…

– А как прошел тот день, когда я… когда была конференция по заболеваемости и смертности?

– То-то и оно. Простая экстирпация шишки на груди, и если биопсия положительная, последующая мастэктомия и удаление лимфоузла. Я сделал сотни таких операций. Если не больше. Но пациенткой была наша медсестра. Человек мне доверился.

– И что произошло?

– Я вошел в операционную с таким чувством, что сейчас потеряю сознание. Никто, разумеется, ни о чем не подозревал. Маска есть маска. А как только я делаю первый разрез, все страхи остаются позади. Даже смешно. Это больше не повторится, говорю я себе. Но все мои усилия напрасны.

– А в Эфиопии такое случалось? Он покачал головой:

– Нет. Наверное, потому, что я знал: пациенту больше не к кому обратиться. Кроме меня во всем городе еще два хирурга. Здесь-то хирургов масса.

– А может быть, те жизни меньше стоили? Туземцы. Кого они интересовали? Помрет так помрет, чего беспокоиться? Забираете же вы органы у наших пациентов в Госпитале Богоматери.

Его передернуло. Наверное, с ним никто никогда в таком тоне не говорил. Но ведь никаких правил, как нам общаться, мы не устанавливали. Не нравится – можешь уходить.

– Я не жду, что ты меня поймешь.

И он имел в виду вовсе не свои страхи перед операцией. Стоун похлопал себя по карманам, не нашел того, что искал, заморгал. Какая еще кара его постигнет? Он пошевелился на стуле, принялся качать ногой.

– Понимаешь… Мэрион… – Мое имя было для него непривычным. – Я… Логика не может объяснить всего.

Твердо поставив ноги на пол, он наклонился вперед:

– Я не могу тебе четко объяснить, почему поступил именно так… Я и сам не понимаю, как это произошло. Даже по прошествии стольких лет…

Чего это он не понимал? Мои войска были в полной боевой готовности. В голове вертелись мудрые слова, которые я скажу. Например: Не трать понапрасну время. Или: Я все прекрасно понимаю. Ты избрал кратчайший путь. Разрубил гордиев узел. Все ясно. А может быть, под «этим» он подразумевал мамину беременность?

– Гхош сказал, что ты не знаешь, как так получилось. Что это загадка для тебя.

– Да! – облегченно выдохнул он и вдруг покраснел. – Он так сказал? Он прав.

– Вроде Иосифа? Мария и непорочное зачатие ребенка? Целых двух, в твоем случае.

– Да. – Он положил ногу на ногу.

– Может, ты не считаешь себя моим отцом?

– Нет, не то. Я – твой отец. Я…

– Ты мне не отец! Гхош – мне отец! Он вырастил меня. Он научил меня всему, от велосипеда до крикета. Он привил мне любовь к медицине. Не будь Гхоша, я бы не попал сюда. Он – величайший из людей, живших на земле.

Я заманил его в ловушку. Но, как оказалось, перехитрил сам себя.

– Живших? – Он снова уперся ногами в пол и наклонился вперед.

– Гхош умер. Лицо его застыло.

Я дал ему время переварить новость. Наверняка ему хотелось узнать подробности, но он ни о чем не спросил. Весть огорошила, опечалила его. Это меня тронуло, но воинственный настрой не прошел.

– Ты можешь не беспокоиться, – сказал я. – Отец у меня был.

– Я не жду, что ты меня поймешь… – повторил он.

– И все-таки расскажи.

– С чего начать?

– Начни сначала. И продолжай, пока не доберешься до конца. Тогда и остановишься, сказал Король очень мрачно. Знаешь, чьи это слова?

Я был доволен собой. Знаменитому Томасу Стоуну сейчас будет преподан урок. Разумеется, он без запинки назовет ответвления сонной артерии или границы винслова отверстия, но как насчет Льюиса Кэрролла? Как насчет «Алисы в стране чудес»?

Его ответ поразил меня. Он был неправильный и вместе с тем верный.

– Гхоша, – сказал Стоун. И хрипло вздохнул.

Глава восьмая. Вопрос времени

Ребенком Томас Стоун спросил маали – садовника, – откуда берутся маленькие мальчики. Садовник, смуглый человек с затуманенными глазами, дыша перегаром, ответил: