Партизанка была примерно моих лет и живо напомнила мне Генет свободой, непринужденностью позы. Лицо ненакрашенное, на пропыленных ногах мозоли. Слава богу, мои мечты о Генет канули в прошлое. Долго же я предавался фантазиям. Медовый месяц в Удайпуре, маленькое бунгало в Миссии, собственные дети, утренние обходы в больнице, работа бок о бок… Этому никогда не бывать. Мне не хотелось ее больше видеть. Да даже если бы и хотелось, ничего не выйдет. Она сейчас, наверное, в Хартуме. Путь в Аддис-Абебу для нее заказан. Скоро она присоединится к боевикам, чтобы жить в каком-нибудь из этих бункеров и сражаться. Надеюсь, я к тому времени буду уже далеко. Если бы не она, меня бы здесь вообще не было. Только нужда заставила обратиться к ее товарищам.

В ту ночь я слышал грохот МиГов и далекие разрывы бомб. Доносилась и приглушенная канонада. Возле входа в пещеру была строгая светомаскировка.

По словам Люка, было проведено массированное нападение на склад вооружений и топлива. В нем, в частности, участвовал Цахай, а также те боевики, которых мы повстречали в первую ночь. Они прорвались на территорию склада на захваченном армейском грузовике, но подоспевшее подкрепление атаковало их с тыла. Все пошло не по плану. Девятерых партизан и самого Цахая убили, многих ранили.

Потери эфиопской армии были значительно больше, а топливный склад выведен из строя. Раненых доставят в пещеру ранним утром.

Меня разбудили голоса и суета вокруг. Кто-то стонал, раздавались крики, полные боли. Люк отвел меня в ту пещеру, где было хирургическое отделение.

– Привет, Мэрион, – произнес чей-то голос у меня за спиной.

Я обернулся и увидел Соломона. Он учился на моем факультете на несколько курсов старше. После интернатуры ушел в подполье. Я помнил его круглолицым, упитанным парнем. Человек, стоящий сейчас передо мной, был худ как палка.

Пригибаясь, чтобы не удариться головой о низкий свод, я пошел вслед за ним. Прямо на земле, на носилках, лежали раненые. Раны ужасали. Те, кому требовалась срочная операция, находились ближе к операционной в конце туннеля. Вход в нее был задернут занавеской.

Бутыли с физраствором и кровью висели вдоль стен на крюках. Сопровождающие сидели на корточках рядом с носилками.

Соломон сказал, что лучше бы находиться поближе к полю боя.

– Но ничего не поделаешь, приходится работать здесь. Мы возвращаем людей к жизни в полевых условиях. Внутривенные вливания, перевязки, антибиотики, даже хирургия. Мы умеем предотвращать шок не хуже американцев во Вьетнаме. Нам бы еще их вертолеты. А наши вертолеты – вот они. Выносим раненых на носилках. – Соломон оглядел помещение. – Этому нужна плевральная трубка. Вставь, пожалуйста. Тумсги тебе поможет. А я в операционную. Товарищ ждать не может. – Он указал на бледного солдата, лежащего у самой занавески с окровавленной повязкой на животе. Партизан часто и неглубоко дышал.

Боевик, которому надо было вставить плевральную трубку, прохрипел:

– Салам.

Пуля пробила ему трицепс, грудь и чудом не задела крупные сосуды, сердце и позвоночник. Я простучал грудную клетку чуть повыше правого соска, звук был глухой, почти неслышный, не то что звонкий отголосок слева. Кровь скопилась в плевральной полости, прижала правое легкое к левому и к сердцу. Я анестезировал кожу у правой подмышки, затем провел более глубокое обезболивание, сделал скальпелем разрез длиной в дюйм, наложил гемо-стат, пошарил в разрезе пальцем в перчатке – места достаточно – и вставил трубку с боковыми отверстиями и с наконечником. Тумсги подсоединил другой ее конец к дренажному сосуду, заполненному водой, которая препятствовала попаданию воздуха обратно в полость. Потекла темная кровь, раненый задышал легче. Он пробормотал что-то на тигринья и сорвал с себя кислородную маску.

– Хочет, чтобы кислород дали другому раненому, – пояснил Тумсги.

К Соломону в операционную я вошел, когда пациента снимали со стола. Грудь его не двигалась. Секунд пять все молчали. Одна из женщин, сдерживая рыдания, опустилась на колени и закрыла лицо руками.

– Ничего нельзя было сделать, – тихо произнес Соломон. – Разрыв печени. Я попробовал наложить матрацный шов, но у него оказалась повреждена нижняя полая вена, и кровотечение не останавливалось. Чтобы ее заштопать, надо было ее пережать, а это убило бы его. Помнишь, профессор Асрат говаривал, что при повреждениях полой вены за печенью хирург видит Бога? Раньше я не понимал его. Теперь понимаю.

Следующим был пациент с ранением в живот. Соломон деловито ковырялся в кровавом месиве. Извлек тонкую кишку, определил места перфорации, зашил. Удалил разорванную селезенку. На сигмовидной кишке имелся рваный разрыв. Он вырезал поврежденный участок и подвел оба открытых конца к брюшной стенке, формируя двуствольную колостому. Мы тщательно промыли брюшную полость, вставили дренаж, пересчитали тампоны. Операционное поле обрело благопристойный вид. Будто прочитав мои мысли, Соломон показал мне свои руки с узловатыми пальцами:

– Я хотел пойти в психиатры. – И он улыбнулся – единственный раз за день.

Мы провели пять ампутаций, две трепанации черепа. В качестве инструмента использовали усовершенствованную плотницкую дрель. В первом случае наши усилия были вознаграждены, кровь вылилась из-под твердой мозговой оболочки, где скопилась, давя на мозг. Второй пациент агонизировал, остановившиеся зрачки были расширены, трепанация не дала ничего. Кровь излилась глубоко в мозг.

Через два дня я распрощался с Соломоном. Под глазами у него были темные круги, казалось, он едва стоит на ногах.

– Счастливого пути и удачи, – сказал мне Соломон. – Это не твоя война. Будь я на твоем месте, я бы тоже уехал. Поведай миру о нас.

Это не твоя война.

Я шагал к границе в сопровождении двух проводников, а слова эти все звучали в голове. Что Соломон имел в виду? Неужели он считал, что я на стороне захватчиков? Конечно, нет. Просто в его глазах я был эмигрант, чужак, которому не за что сражаться в этой войне. Несмотря на то что мы с Генет родились в одном месте, что амхарский был для меня как родной, что мы с ним учились на одном факультете, для Соломона я остался фаранги – иностранцем.

Мы пересекли суданскую границу на закате дня. На автобусе я доехал до Порт-Судана, затем самолетом перелетел в Хартум, откуда позвонил по номеру, который мне дал Адид. Так Хема узнала, что я добрался благополучно. Два дня в изнемогающем от жары Хартуме тянулись как два года. Наконец я сел в самолет, вылетающий в Кению.

Эли Харрис, благотворитель, представляющий Хьюстонскую церковь, многолетний благодетель Миссии, обо всем договорился по телеграфу. В Найроби меня приютила небольшая клиника. Работать в амбулатории пришлось под перевод, как мне показалось, весьма несовершенный. В свободное время я усиленно готовился к экзаменам, которые мне надо было сдать, чтобы начать в Америке последипломную стажировку

Найроби был городом-садом и в этом отношении походил на Аддис-Абебу. Правда, размах и масштаб Найроби были поскромнее. Годы британского правления оставили свой след, и, хотя Кения обрела независимость, здесь осталось жить много британцев. Индусов тоже было не счесть, некоторые кварталы Найроби больше напоминали Бароду или Ахмадабад: в лавках – сари, в воздухе – аромат масалы [87] , говорят только на языке гуджарати [88] .

Поначалу я заглядывал по вечерам в бары – разогнать тоску, послушать музыку Бразильские и конголезские джазовые ритмы поднимали настроение, внушали оптимизм, но когда, накачавшись пивом, я возвращался к себе в комнату, меланхолия просто одолевала. Но кенийская культура не произвела на меня глубокого впечатления. Я сам был тому виной. Что-то меня отталкивало. Томас Стоун бежал в Найроби из Эфиопии, пытаясь укрыться от демонов. У меня были свои причины.

Я звонил Хеме каждый вторник, всякий раз иному приятелю. По ее словам, положение ничуть не улучшалось. Вернувшись, я бы оказался в опасности.